После начала специальной военной операции (СВО) на Украине в зоне боевых действий возникла острая потребность в медработниках. Работа врачей и медсестер на поле боя и в прифронтовых госпиталях тяжела, опасна и редко попадает в новостные сюжеты федеральных телеканалов. Но их роль сложно переоценить, ведь жизнь бойца зачастую зависит именно от тех специалистов, в чьи руки он попадет в первые часы после ранения. Московская медсестра Ирина Касымжанова добровольцем отправилась в зону СВО, оставив дома четверых детей, но, оказавшись на передовой, она столкнулась с тем, к чему невозможно подготовиться в мирной жизни. В беседе с корреспондентом «Ленты.ру» Владимиром Седовым Ирина рассказала о жизни в зоне боевых действий, работе под огнем и охоте на российских медиков. Ирина Касымжанова: То, что помогать другим и спасать жизни, — это мое призвание, я поняла еще в детстве. Сыграло роль и мое любопытство — я интересовалась медициной, ведь хорошим медиком не стать без самообразования, даже самый лучший преподаватель тебе всех знаний не даст. Но важно и уметь применять свои знания в экстремальных ситуациях. В пандемию COVID-19 я работала в больнице № 52 — и там люди порой впадали в клиническую смерть. Если я видела это, то сразу звала врачей, и начиналась реанимация. При этом, когда помогаешь человеку, очень важно отключиться от всего, в том числе от него самого, и слушать только врача, точно делать все, что он скажет. В этот момент вы должны быть единым целым. «Лента.ру»: почему вы решили отправиться в зону СВО? До начала СВО я работала в красной зоне больницы № 52 и даже получила медаль «За мужество и доблесть в борьбе с ковидом». Но пандемия шла на спад, ходили слухи о сокращениях. Я понимала, что, возможно, придется искать новое место работы — и вдруг узнала, что Тушинский военкомат набирает медиков. Я сходила в военкомат и выяснила, что требуются специалисты на второй-третьей линии от передовой, куда доставляют раненых после оказания первой помощи для проведения операций. Признаться честно, я колебалась — у меня четверо детей, которых я воспитываю одна. И тогда я решила поговорить с ними, чтобы узнать, что они думают. Дети поддержали вас? Да, они поняли мое желание. Особенно мне было важно мнение 24-летнего старшего сына Данила — он студент третьего курса Института современного искусства, серьезно занимается кино и даже снял документальный фильм о русской культуре, отмеченный на самом высоком уровне. Я понимала, что поездка в зону боевых действий — это, с одной стороны, возможность помочь раненым солдатам и офицерам, а с другой — получить колоссальный профессиональный опыт. Причем, пока я принимала решение, мне регулярно звонили из военкомата: я знала, что там, где идет СВО, очень нуждаются в медиках. «Мы работали под огнем» В начале августа 2022 года я подписала полугодовой контракт, после чего меня на три недели отправили в учебку — осваивать тактическую медицину. Из таких же, как я, сформировали отдельную медроту. Наш распорядок дня в учебке был как у солдат-срочников, а носили мы армейскую форму, бронежилеты и каски: к ним нужно было привыкать. Этот навык нужен был нам не для боев, а для того, чтобы в принципе владеть оружием и при необходимости защищать себя и раненых. Так я научилась правильно разбирать, собирать, заряжать и хранить автомат. Конечно, узнала я и технику безопасности. Три недели спустя был собран эшелон Минобороны: нас — где-то 700 человек — доставили в Ростовскую область. А еще день-два спустя мы пересекли границу и началась моя служба в зоне СВО. Каким был ваш первый день там? Я чувствовала страшную тревогу — оказалась в какой-то другой реальности, где нельзя расслабляться и нужно постоянно быть начеку. Чтобы мы были готовы к неожиданностям и находились в тонусе, офицеры специально пугали нас. Нам говорили, что противник открыл за нами охоту. Однажды рядом с нашим местом ночлега кто-то стал стрелять из автомата — я не знаю, что это было, но после мы не спали всю ночь и сидели, обхватив головы руками. Все думали примерно об одном: здесь действительно идут бои, здесь тебя могут убить еще до того, как ты успеешь сделать что-то полезное. Но сейчас я понимаю, что офицеры, обучавшие нас, все делали правильно. Там, где я оказалась, действительно все время нужно быть начеку. Вам приходилось работать под огнем? Конечно! По факту мне пришлось нести службу не на второй-третьей линии, как я ожидала, а на первой — фактически на передовой. Мы работали под огнем, проводили первичную хирургическую обработку ран, накладывали лигатуры для перевязки кровеносных сосудов и отправляли пациентов дальше, в госпитали. Мы были первыми, к кому попадали раненые. Часто боец после ранения теряет кровь — например, у него осколочное в живот. Понятно, что ему нужна срочная операция: надо быстро дать наркоз, открыть живот и зажать сосуд, который кровоточит. Потом закрываем, подшиваем — и раненый едет на второй этап, где все доделывают как надо. Однажды к нам доставили парня с осколком в спине — и, когда мы достали этот окровавленный осколок, от него еще шел пар. Боец попал к нам меньше чем через 15 минут после ранения. Конечно, все это было очень далеко от гражданки — такого нет даже в медицине катастроф. Скажем, в мирной жизни мне больше всего запомнилась моя первая операция, где я ассистировала хирургу от начала до конца — тогда к нам поступила пациентка с эхинококкозом печени. Мы были в спецодежде, чтобы ни одна личинка эхинококка не попала на кожу. То, как этих личинок извлекали из печени специальной поварешкой, я помню до сих пор. Но тут мы как-то раз провели сразу четыре ампутации за полдня — это несравнимые вещи. В зоне СВО работаешь не по графику, не с выходными — ты трудишься все время, круглосуточно. Разве что было время, когда по какому-то негласному правилу огонь прекращали с 23:00 до 6:00. Можно было отдохнуть, тем более по ночам раненых не эвакуируют — слишком опасно. Но потом опять стали стрелять круглосуточно. «Бойцу срезало часть лица осколком мины» Больше всего времени я провела под Кременной — на территории ЛНР. За полгода службы через меня прошли пять тысяч раненых. Вообще, обычно медрота принимает раненых своего полка. Но так вышло, что в зоне, где мы находились, было несколько подразделений — и всех везли к нам. Мы справлялись: никому не отказывали, всем помогали. По статистике из медицинского журнала, у нас в среднем было 180-200 раненых в день. Мы всегда были в режиме готовности — особенно перед нашим наступлением или контрнаступлением противника. Как правило, нас оповещали об этом за несколько часов, и мы всякий раз готовились к приему пострадавших. Какие случаи из практики вам запомнились больше всего? Однажды утром к нам привезли бойца — осколком мины ему срезало часть лица, которая держалась на левой половине. Мы как могли максимально подшили его, чтобы он смог добраться до операционной в большом госпитале. Мне запомнилось, как мужественно он все переносил. Четыре дня спустя я узнала, что он попал в Санкт-Петербург и там его успешно прооперировали. Когда я увидела фото этого человека в новостях, мне стало гораздо легче. А вообще, разные ситуации бывали — например, однажды осколком снаряда солдату срезало скальп. Я видела много жестоких ранений после артиллерийских обстрелов. Сколько времени есть у врачей, чтобы спасти бойца с таким ранением? Тут все зависит от навыков хирурга и его практики — нужно быстро наложить швы и остановить кровопотерю, а это возможно только после ушивания сосудов. Я пыталась абстрагироваться от всех этих моментов, не привязываться к пациентам — эмоционально все это очень тяжело. Я того бойца, который держал в руке половину своего лица, до сих пор забыть не могу. Но со стрессом приходилось справляться — выбора не было. Хотя там ты даже не понимаешь, что это стресс, осознать это времени нет. Я принимала какие-то успокоительные, травяные снотворные средства, но сна все равно не было. Когда кругом бои, ты не можешь хорошо спать и никто вокруг не спит. «Связь с родными помогает выстоять» На передовой нет связи — ни телефона, ни тем более интернета. В Кременной было всего одно место, где тебе дают специальный пароль, и ты можешь связаться с близкими, сообщить им, что все в порядке. Дети создали чат «Семья», добавили туда всех родственников. И я, когда могла, писала сразу всем им, что жива и здорова. Я могла связаться с семьей где-то раз в неделю, причем каждый сеанс связи был связан с риском для жизни. Но и я, и мои коллеги шли на этот риск — писали, что мы живы, что с нами все хорошо. Связь с родными помогает выстоять. Правда ли, что противник охотится за российскими медиками? К сожалению, это так. Украинские военные регулярно закидывают сообщения в разные гражданские каналы, где обещают вознаграждения за нас. Причем за голову российского врача платят хорошо — а потому страшно, ведь убить может не только боец противника, но даже гражданский. В зоне боевых действий мы не знали, что за люди нас окружали, но я с негативом от мирного населения не сталкивалась. Тем более что люди сами к нам постоянно шли за помощью. Если кто-то из гражданских получал осколочное ранение, он хотел попасть именно к военным медикам, а не к обычным врачам. Как-то к нам привезли женщину с осколочным в живот: она кричала от боли и страха и очень просила не посылать ее в обычную больницу — говорила, что останется с нами. В итоге на втором этапе эвакуации она действительно поехала с военными. Мы постоянно помогали гражданским, а под Новый год делились с ними подарками. Местные жители везли к нам детей, которым мы давали конфеты и сухпайки. Их почему-то дети очень любили — мальчишкам они были даже интереснее конфет. Новый год вы тоже встречали в зоне СВО? Да, я была в Кременной. Пока одни медики бегали на операции, другие пытались накрыть новогодний стол. Но сразу после полуночи стали поступать раненые, и все пошли в операционную. Закончилась работа только к четырем утра: я, еще одна медсестра и двое врачей открыли бутылку шампанского и выпили ее вместе. Такой вот праздник. «Там время течет по-другому» Из зоны СВО в Москву я вернулась 13 февраля — причем не одна, а с котом Агатом, общительным и невероятно ласковым. Он в Кременной прибился к нам, мы стали его подкармливать, а он стал нам помогать. Дело в том, что к нам поступают две категории бойцов — раненые и контуженные. Тем, у кого раны, ты помогаешь в первую очередь, а контуженные в это время ждут своей очереди. При этом порой их состояние бывает очень плохим: они и кричат, и плачут. Тогда контуженный боец, находившийся в шоковом состоянии, начинал немного отвлекаться: гладил кота, общался с ним. Бывало, что пострадавший с нами-то говорить не мог, а с котом у него как-то контакт налаживался. В общем, Агат стал нашим психотерапевтом, и, уезжая, я решила взять его с собой — он очень боялся взрывов и обстрелов. Мои дети встретили меня на вокзале — и это была неописуемая радость, когда мы вновь оказались вместе. Сложно ли вам было возвращаться к мирной жизни? Это очень необычное ощущение. Здесь совсем другой мир, и люди, живущие в нем, даже не представляют, что происходит там, в зоне боевых действий. Может, это и к лучшему. А еще, на уровне подсознания, время там течет по-другому. Ты возвращаешься и удивляешься: ничего себе, оказывается, на гражданке что-то поменялось. А мне говорят — да это давно уже случилось, месяца два или четыре назад. А для меня как будто этот мир остановился в тот момент, когда я отправилась на передовую. Конечно, тем бойцам, которые возвращаются домой, нужно оказывать психологическую помощь. Психотерапевты обязательно должны работать с теми, кто побывал на передовой, — им нужно внимание со стороны общества и государства. А я сейчас хотела бы поработать в госпитале Бурденко — там много наших раненых бойцов. Уверена, мой боевой опыт там мог бы очень пригодиться.