Жириновский — об ошибках, неудовлетворённом тщеславии и своих похоронах

«Мне бы сейчас назад — в роддом, в другом городе, от других родителей», — размышляет руководитель фракции ЛДПР Владимир Жириновский. В разговоре с Иваном Сурвилло он рассказал о своём одиночестве, о совершённых ошибках и разочарованиях и о том, что совершенно не хотел быть руководителем партии. Политик признался, что рассчитывает быть похороненным справа от Брежнева, и сообщил, как желал бы провести последние 24 часа своей жизни. — Владимир Вольфович, чего вам не хватает в жизни? — Свободы. Свободы от ложной информации. Свободы от оскорблений — А если мы говорим о вас не как о лидере ЛДПР, а как о человеке? — Мне хотелось: хорошая семья, тёплые отношения, папа, мама, двое-трое детей. Я ухожу на работу, прощаюсь с женой, с детьми, возвращаюсь, они меня радостно встречают... Не хватает теплоты, семейного уюта. Не хватает хороших товарищей. Чтобы они прямо с детства были моими товарищами. Мы бы вместе служили, работали... С ними мы бы встречались, в футбол играли, в шахматы, ходили в баню, на охоту, на рыбалку. Просто поговорить... Встречали бы Новый год, дни рождения. Я не вижу настоящих друзей, как и настоящей любви. Мне бы хоть чуть-чуть, на троечку... Я не вижу примеров настоящих: все предают, все отчуждённые, все обособленно живут. Товарищи в деревне были. И то — там, кто побогаче, всегда начинают злиться друг на друга. А чиновники — какие товарищи? У них карьера и зависть. Мне не повезло: мне все возможные товарищи завидуют. Все, с кем я учился в вузе или в школе. Они никто, а я поднялся так высоко. Это их бесит. Родственники на меня злятся: они кто и кто я. Мне не повезло, что я поднялся высоко. Здесь иметь товарищей на равных не получается. Я хочу, а они завидуют. Даже в семье — скрытая зависть. — Тяжело? — Конечно. Всё, что я хотел в жизни, не получилось. Нет у меня ни хорошей работы, ни тёплой семьи, ни хороших товарищей, ни свободы, которой хотелось бы. Всё, что я имею, — это на тройку. На тройку я прожил жизнь. Мы много не мечтали в юности: стать начальником отдела — и всё. Советская власть всё испортила: если ты не член партии, всё тебе закрыто. Я пытался вступить четыре раза — не принимали, потому что я критиковал партию. Идиотизм! Брали молчунов, подхалимов. И получилась партия молчунов и подхалимов. И рухнули и партия, и страна. — Если бы была возможность вернуться назад?.. — Всё по-другому сделал бы. Если можно выбрать место рождения, я бы родился в Саратове. Я бы никуда не поехал, поступил бы там, с годами получилось бы с квартирой. Я бы женился по любви и сохранил бы дружбу с товарищами из детского сада, школы, армии... Я бы ни в коем случае не поступал в Институт стран Азии и Африки. Я поступил бы в Саратове. На юридический, в крайнем случае — на исторический, философский факультеты. Может быть, даже на географический. Я же жил и мучился! Всё мешало мне сосредоточиться на личной жизни, всё расщепляло, давило... Стрессовое состояние. А там, в Саратове, я жил бы. Был бы пенсионером саратовским, на берегу Волги сидел бы. Там есть стекольный завод и дом отдыха на берегу Волги. Астрахань недалеко, арбузы, помидоры, товарищи, рыбалка, футбол, нормальное общение, прогулки, набережная, лето, музыка... Быть в родном городе, в родной стихии: здесь вот — детский сад, тут — моя родная школа, вот одноклассники, вот мой вуз, вот моя работа, вот соседи. Всё на моих глазах. А сейчас всё разбросано, всё чужое, всё временное. Зачем мне четыре языка? В Саратове с одним бы русским прожил. Мне не нужны эти четыре языка. Всё красиво потрачено... Жил бы в Саратове — родной город. Может быть, Самара была бы, не важно. Ну в любом случае — Оренбург, где мои корни, мои предки. У меня был бы огород, сад, сарайчик полный, голубей держал бы, кроликов... А здесь в Москве — где я огород буду держать? Как кочевники живём. Вся страна — кочевники. И пастухи у нас. То Ленин, то Сталин, то Брежнев, то Ельцин с кнутом стоят и нас гоняют по всей стране. — И тогда вопрос: а стоила ли ваша партийная карьера огорода и голубей? — Так неустроенная жизнь связана с тем, что страна неустроенная. Страна стала дряхлеть, стала распадаться. У меня в мыслях не было быть в партии. Я хотел иметь площадку, куда мог прийти, где мог выступить. Например, какая-то проблема возникает в жизни города — где можно её обсудить? Горбачёв объявляет: самовыдвижение, выборы в местные советы. Я обрадовался. Выдвигаю себя. Издательство «Мир», Дзержинский район Москвы. Трудовой коллектив выдвинул, а райком КПСС задвинул. Потом уже перестройка: убирают статью 6-ю — и можно создавать другие партии. Все бегут создавать, а я хочу просто жить. Я хожу на Арбат. Там люди останавливаются, слушают. И я слушаю. Что-то говорит незнакомый товарищ. Я говорю: «Неправильно!» Все ко мне поворачиваются. Я говорю так, как считаю нужным. Второй раз так же, третий. Все от него отворачиваются ко мне. Мне это понравилось. И мне вопросы задают, не зная меня даже. Так я ходил несколько месяцев. Мне нравилось, что меня слушают. Богачёв (Владимир Валентинович Богачёв, композитор-песенник, политик, один из основателей ЛДПСС-ЛДПРВ. — RT) видит меня, подходит, просит телефон и говорит: «Ты знаешь, мы хотим создать партию, но у нас нет руководителя, некому выступать от имени партии». Я в конце концов согласился. Меня уговаривали! Я не рвался, я никому дорогу не перебегал. Только съезд провели — выборы президента. И мы получили право выдвигать кандидата в президенты. Мы этим воспользовались — и триумф! Шесть человек, я третье место занимаю. Успех! Везде: «Жириновский, Жириновский...», везде плакаты мои. Всё, я пошёл в бой. Дальше — 1992 год, приватизация, кризис, нет продуктов, гражданская война. И выборы. Мы побеждаем. Тут я стал лидером партии, победившей на выборах. Где? В России, где тысячи лет монархии, тысячи лет деспотии. Конечно, мне понравилось. И ещё заставило отвечать за себя, за людей, за избирателей. Проголосовали за меня 13 млн избирателей! У меня в мыслях не было. Я вынужден был остаться руководителем партии. Уже не мог всё бросить и где-то там в издательстве работать — смысла не было. Я получил более высокое положение. Предать избирателей нельзя же. Со всех работ меня выдавливали, потому что я занимался общественно-политической деятельностью. С 1 ноября 1990 года я на партийной работе. У нас тогда не было никакого статуса. Нам не давали штаб-квартиры, не было денег. Просто партия — и всё. На выборы президента мне дала средства Центральная избирательная комиссия — $200 тыс. Я истратил только $80 тыс., не успел остальное. Из них получился первый капитал партии — $120 тыс. У меня раньше ни копейки не было, а тут миллионы. Потом выборы в Госдуму. Я уже лидер фракции. Дача положена, служебная квартира, машина, аппарат. Уже могу партию развивать. Я не говорю, что это была для меня радость, что я был счастлив. Я не мечтал об этом. — А что вы хотите оставить после себя? — Я посадил тысячу деревьев, построил десятки домов, в основном — штаб-квартиры партии. У меня трое детей, девять внуков. У всех образование, положение, всё в порядке. Словом — какая-то часть жизненных установок выполнена. По-человечески — я ничего не крал, взяток не брал, в долг не брал, никого не оскорблял. На дебатах политических могли быть какие-то нелестные с моей стороны высказывания, но по-человечески я никогда ни с кем не хотел ссориться... Хочу память оставить, какой-то след. — В каком смысле? В учебники истории войти? — Нет-нет! Просто чтобы люди могли оценить, что я сделал, какую пользу принёс. — А какие у вас ощущения? Получилось принести пользу? — Если взять общий итог политической деятельности, то, наверное, на четвёрку. По-человечески — я всё, что можно, делал. Может быть, надо было меньше переживать по каким-то событиям в жизни… Мне просто пришлось много делать лишней работы: Алма-Ата, Казахстан — уехал, Грузия, Тбилиси — уехал, в Москве три раза переезжал... Это всё создаёт проблемы, проблемы, проблемы. И всё мне решать. Моя семья мне ничего не дала. Я начал в восемнадцать лет — всё сам. До сих пор всё сам. Это тяжело. Я всё старался создать, заработать, построить — это требует большого напряжения всех духовных и физических сил. Четыре квартиры у семьи есть, а зачем это? Одна должна быть, а я четыре сделал. В березниковской живёт тёща, Тёплый стан, Отрадное и Сокольники. Зачем столько сил тратить? Жил бы в Алма-Ате, где родился, и всё. Родное там: кинотеатр ТЮЗ, магазин, который я знаю, поликлиника, стадион. Всё-всё родное. Здесь Стасик живёт, здесь Оля живёт, мы знаем друг друга, город зелёный, парк Горького, трамваи... Родное всё, близкое. Я всего лишён. Всё время за что-то переживаю, делаю что-то не моё, не для меня. Мне много чего не нравится, но я терплю… — А ради чего терпите? — Ради жизни. Ну как жизни? Жизни не по желанию — по расчёту. А хочу по любви. Брак по любви, работа по любви, город по любви, друзья по любви. Ничего этого не было. Ничего! Мне бы сейчас назад — в роддом, в другом городе, от других родителей. Нормальную квартиру, чтобы мне никуда не уезжать, нормальное, хорошее образование. Чтобы у меня поинтересовались: «Ты кем хочешь быть, ты куда поступаешь? Какой Институт стран Азии и Африки? Ты же языки не любишь. Тебе зачем Азия? Ты не любишь эти народы тюркоязычные. Зачем туда идёшь?» А у меня никто не спрашивал. Когда сам понял — был четвёртый курс, что ж бросать. Никогда рядом не было человека, который мог бы посоветовать. Никогда. Сейчас тоже нет, потому что я оторвался. Все уже боятся мне советовать, потому что могут увидеть мою отрицательную реакцию. Одиночество во всём этом — самое страшное. Свой среди чужих, чужой среди своих. Не с кем поговорить. У Путина проскользнуло как-то, что нет Махатмы Ганди — не с кем поговорить. Я уже не прошу о Ганди, мне простого школьного товарища достаточно было бы. Но они уже все не те. Мне хочется поговорить с ними, а они селфи со мной хотят: «Как вы скажете? Как вы думаете?» Я как манекен. Я в баню не могу пойти, в магазин не могу, в театр. Везде люди: «о-о-о, Жириновский!», селфи, «а вы скажите...». Я хочу в парке просто погулять, я не хочу с каждым здороваться, хочу от всего отвлечься, птиц послушать, посмотреть на сирень… Но нет же — обязательно кто-то подойдёт, встанет невзначай рядом и скажет: «О, какая сирень крупная». Не хочу тебя слышать — всё равно, крупная она или мелкая! — Какие черты вы в себе больше всего не любите? — Доброту излишнюю. Люди это не ценят. Нужно быть менее добрым, менее мягким, менее сговорчивым. Не торопиться. Иногда я слишком быстро принимал решения, и это — минус определённый. Кого-то выдвигаем кандидатом в депутаты, а потом выясняется, что у него в биографии чёрные пятна. А зачем нам это нужно? Нужно было сперва проверить, из пяти человек выбрать самого чистого. Лучше медленнее делать, особенно в кадровых решениях, да и в политических решениях тоже. Помедленнее — это больше пользы — За что вам стыдно больше всего в жизни? — Не знаю. Зачем я поступил в этот вуз? Ошибка. Не проявил должного мужества. Размазня! Поступил — и учишься шесть лет. Тьфу! Лучшие годы загубил на ненужные знания. Шесть лет учиться не тому, что тебе пригодится в жизни, — так нельзя. Вторая ошибка — брак. Не было яркой любви. И у многих нет. А что делать? Где эта любовь? Сложно. Исправить мои ошибки невозможно по возрасту. Я не могу снова идти учиться. Всё уже. Я не могу снова жениться — это уже будет брак по расчёту. Поэтому ничего не вернуть. Силы истрачены. Всё в молодости делаешь: профессия, спутница-жена, друзья. Мне стыдиться нечего, но я был недостаточно настойчив при решении главных вопросов: профессия, семья. И там и там я сработал на тройку. Это создало отрицательную базу для всей последующей жизни. Что я могу сейчас сделать? Я здесь (в Госдуме. — RT) сижу. Где мне влюбляться? В ресторан пойду — кто со мной там будет знакомиться, как? Где ещё? На улице? Все же смеяться будут: «Жириновский на свидание приглашает». Это же невозможно. Жар молодости, как в двадцать пять, в тридцать лет, не вернуть. В политическом плане — тоже не от меня зависит. Я возглавляю партию, которая нужна России. Я не коммунист и не радикал. Я никогда не любил правительственный статус, поэтому мне особо нечего стыдиться. Сам для себя я говорю, что у меня не было опыта и некому было подсказать. Это называется безотцовщина. Был бы отец — он бы подсказал. Я уверен, он бы сказал: «Иди на юридический или на философский. С женитьбой торопиться не надо. Пока повыбирай ещё». С жильём он бы мне как-то помог. А так — всё сам, сам, сам. Итог жизни: разочарование, одиночество и неудовлетворённость. А с другой стороны, конечно, положение, известность, материальный достаток. Но это не то, о чём я мечтал. — Получается, если ничего не исправить, остаётся только задача не испортить некролог? — Ну я буду настаивать, чтобы меня похоронили на Красной площади, справа от Брежнева. Зюганов ляжет слева от Брежнева, а я справа — как человек более правых взглядов, чем Брежнев. Иронично, что все руководители в нашей стране мечтают о хороших похоронах: чтобы обязательно Колонный зал, на лафете чтоб куда-то там везли... Что остаётся им? Все медали, ордена получили, положение — всё есть. Всё, ничего там выше нет. Десятый этаж. — А вы мечтаете о каких похоронах? — Тоже о пышных. Это заразительно. А что остаётся? Давайте меня тоже на лафете из Колонного зала на Красную площадь, возле Брежнева. Как последнее удовлетворение неудовлетворённого тщеславия. Раз не получил того, что хотел, то, может быть, хотя бы после смерти… А так — в Митино везут людей всех. Там, где наши чернобыльцы похоронены. Там жить до сих пор вредно. Что ещё висит надо мной — миллионы людей мной недовольны. Я им 30 лет говорю, как можно было бы сделать, но не могу этого сделать. Они говорят: «Мы за вас голосуем. Мы хотим». Но им непонятно, что я не имею достаточных полномочий. «Мы за вас всегда голосуем!» — спасибо. Но чтобы победить, мне надо 40—50 млн голосов, а за нас голосовало 13 млн максимум. А на выборах президента нам оставляют 4—5 млн. В десять раз меньше, чем надо для победы. В этом плане ощущаю себя, конечно, ущемлённым. Это очень давит, что от тебя люди что-то ждут. Если ты инженер — от тебя ждут новую машину. А здесь — миллионы ждут улучшения жизни. Мне хотелось бы им помочь, я стараюсь, но пока мало получается. — Что для вас важнее: милосердие или справедливость? — Милосердие. Потому что справедливость невозможна. Милосердие каждый может проявить. А справедливость невозможна, потому что все люди хотят разного. Губернатор Дегтярёв у нас, а хотели у нас на его место ещё человек пять. А как? Это же невозможно. Все никогда не будут губернаторами. Лозунг французской революции — «Свобода, равенство, братство». Свободы не хватает (я с этого начал), братства хочется, но не получается, а равенство невозможно. Лучше уж милосердие. Что у вас есть лишнее — дайте другим, и вы испытаете радость. — Если бы вам осталось жить 24 часа, что бы вы сделали? — Завещание — срочно. Дюпин (Александр Дюпин, пресс секретарь Жириновского. — RT), тебе все мои книги, рукописи. Что-то нашему оператору. Мои награды — в архив. Всё, что у меня есть, — раздать, чтобы нигде ничего не пропало. Деньги, которые у меня есть, понемножку передать во все районы страны. Чтобы в каждом нашем районном центре накрыли бы стол и устроили поминки. 50 тыс. рублей на районный центр, думаю, хватит — это 1 тыс. рублей на человека. 50 человек сядут — и на 1 тыс. рублей: салатик, первое, второе и два раза по 50 граммов за упокой моей души. 50 тыс. рублей умножить на 2400 районных организаций — 120 млн? Я дам эти деньги заранее. Это Дюпин уже слышал. Одновременно в 12 часов в день похорон пусть гудят на всех партийных машинах гудки, и кто захочет —присоединится. А в 2 часа пускай все сядут за поминальный обед. За 24 часа я успею дать все эти поручения, всех, кого надо, вызову, попрощаюсь, скажу, чтоб не поминали лихом, что, если был виноват перед кем-то, готов ещё раз извиниться. Надо сказать всем, что они хорошие, умные, что впереди у них много-много лет. И чтобы они были более счастливы.