к годовщине контрнаступления под Москвой

«В два часа ночи по сигналу одной белой ракеты на батальон мы перешли в наступление. 5 декабря. А уже 6-го на немцев обрушился удар практически по всей линии обороны Москвы. И это не было чудом — это было результатом напряжения всех сил, уже и нечеловеческих даже, результатом холодной и яростной веры в Победу, результатом долгой проявленной воли».

Дважды заживо. Может, и трижды. Уж как кому на роду было написано. В ту войну.

Судьба человеческая неотделима от судьбы мест, в которых она проживается, длится. Мы словно и вправду привязаны к углу родному. А ещё есть у нас большой дом — Отечество. И в том Отечестве есть главный город, средоточие его силы — Москва.

Скажете: «Общие слова... Сколько можно уже...»

В том и дело, что не общие, если есть минута-другая остановиться и поразмышлять.

4 декабря 1941-го британские и американские газеты с, казалось бы, искренним сочувствием писали о том, что, несмотря на всё упорство Советов, падение Москвы — вопрос скорее не дней, но часов. Москва была на три четверти окружена, никаких видимых крупных сил Красной армии к ней не подходило, и город неминуемо, по мнению наших «надёжных и верных» союзников, оставался один на один с группой армий «Центр», что предвещало ад обороны и страшнейшие уличные бои.

Правда, союзники наши в тот день не знали, что под давлением бесчисленных рапортов о бедственном положении околевающего без зимнего обмундирования и провианта вермахта, кроме прочего, жестоко истрёпанного на последних 100 км наступления в сторону «чёртовой Москвы», Гитлер нехотя и со скрежетом зубовным отдал приказ о переходе к обороне.

Кремль в бинокли в течение восьми часов было видно — фюреру об этом докладывали, но потом немцев отбросили, в том числе и во избежание возможности обстрела Кремля тяжёлой артиллерией, и все жертвы «доблестной германской армии» оказались напрасны.

Помнится, один такой бойкий даже и заночевать в Кремле успел. Или не один. Он разумел по-французски или по-польски тоже. Всё смешалось в потоке истории... А Москва стоит.

Приказ из Берлина о переходе к обороне поступил в немецкие войска примерно в шесть часов вечера 4 декабря. Пока зачитали, пока переварили прочитанное, пока дошло, что Рождество будет в окопах, а Новый год — в почётных караулах посреди белых русских полей в адовой стуже и трижды ненавистных снегах, наступила ночь — время смелых.

Дальше вы знаете.

В два часа ночи по сигналу одной белой ракеты на батальон мы перешли в наступление. 5 декабря. А уже 6-го на немцев обрушился удар практически по всей линии обороны Москвы. И это не было чудом — это было результатом напряжения всех сил, уже и нечеловеческих даже, результатом холодной и яростной веры в Победу, результатом долгой проявленной воли.

Это сделали люди. Такие же, как и мы с вами, только жившие в СССР. И они, понимаете, какое дело, ничего не знали наперёд — только лишь совершали должное.

Младший лейтенант Марк Лисянский (журналист и поэт, в Великую Отечественную командир сапёрного взвода) написал в ноябре 1941-го одно примечательное стихотворение, впоследствии давшее жизнь песне — гимну Москвы. Каждое слово в нём — правда. Во время бомбёжки Лисянский чудом выжил, один из разрывов пришёлся совсем рядом, но спас блиндаж, разнесённый в щепки. Самого Лисянского засыпало брёвнами и землёй, его откопали бойцы — случайно услышали стоны. Был он сильно контужен, но из госпиталя сбежал на фронт, а потом снова «заживо» и снова госпиталь, в Ярославле, и оттуда опять на передовую — прямиком через Москву на Калининский фронт, под Москву.

Проезжая Пушкинскую площадь, он упросил шофёра остановиться и на пять минут заглянуть в редакцию «Нового мира» — отдать написанное им стихотворение. Оно попало в декабрьский номер, но из-за эвакуации редакции в Куйбышев номер увидел свет только в феврале.

Вот оно.

И знакомое, и незнакомое — так ведь?

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянке, в окопах, в тайге,

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске.

Но всегда я привык гордиться,

И везде повторял я слова:

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

У комбайнов, станков и орудий,

В нескончаемой лютой борьбе

О тебе беспокоятся люди,

Пишут письма друзьям о тебе.

Никогда врагу не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

Текст в начале 1942-го дописывал и правил Сергей Агранян, режиссёр фронтового ансамбля Исаака Дунаевского (это он, Дунаевский, напишет музыку на стихи Лисянского/Аграняна). Появятся в песне и строчки о героях-панфиловцах — к тому времени о них будет знать вся страна.

Мы запомним суровую осень,

Скрежет танков и отблеск штыков,

И в веках будут жить двадцать восемь

Самых храбрых твоих сынов.

Представляем ли мы себе их душевное состояние? Их решимость биться до конца?

Много лет назад меня буквально сразила книга Героя Советского Союза Бауыржана Момышулы «За нами Москва». Он был геройский дядька, этот казах по прозвищу Шан-Тимес («пыль не тронет» — так его звали в детстве) — пыль жизни и истории его и правда не тронула.

Во время битвы за Москву он был одним из комбатов дивизии Панфилова в звании старшего лейтенанта. С 16 по 18 ноября его батальон держал рубеж у деревни Матрёнино Волоколамского района. В отрыве от дивизии. Батальон остановил немцев на три дня — тогда это была почти вечность — и отошёл к своим, сохранив боеспособность.

О подвиге самого Момышулы и его бойцов Александр Бек позже напишет в книге «Волоколамское шоссе» (это была настольная книга Че Гевары — всю жизнь он носил её в своей полевой сумке), а в те дни, в самом конце ноября, лично командарм 16-й армии Рокоссовский за выдающиеся офицерские качества назначит его командиром полка. В 31 год. Звание полковника он получит в 1943-м.

Я приведу довольно большую цитату из книги Момышулы.

Она многое объясняет.

Вернее — всё.

«…Моим адъютантом был лейтенант Пётр Сулима. Он принёс новую склейку крупномасштабных топографических карт. Я развернул и увидел на юго-востоке сплошную тёмную массу. Мне показалось, это был неровный, но чёткий оттиск старинной громадной гербовой печати… Прикрыв её рукавом, я при свете керосиновой лампы стал наносить на карту обстановку.

Намечая запасные районы наших тылов, я снова наткнулся на край чёрной полуокружности. Развернул всю карту. «Москва» — прочёл я слово под пятном, вздрогнул и глянул на Сулиму. Он, бледный, упёршись своими длинными сухими пальцами, молча смотрел на карту.

— Вы когда-нибудь бывали в Москве? — спросил я лейтенанта.

— Нет, не приходилось, если не считать того, что мы проезжали в эшелоне.

— Я тоже проскочил через Москву-Товарную.

Я всмотрелся: в тёмном фоне бесчисленных квадратиков и крестов белой нитью проступили ломаные и кольцеобразные просветы московских улиц. Зелёными кудряшками были обозначены парки и скверы, узкой синей ленточкой извивались русла Москвы-реки, Яузы, Неглинки, как бы зубцами крепости выступали правильные прямоугольники окраин столицы. В центре был обозначен Кремль. Я взял циркуль-измеритель: расстояние от Крюкова до Москвы по прямой всего лишь 30 км.

По привычке прежних отступательных боёв я поискал промежуточный рубеж от Крюкова до Москвы, где можно было бы зацепиться, и… этого рубежа не нашёл. Я представил врага на улицах Москвы: разрушенные дома, торчащие дымоходы, сваленные трамваи и троллейбусы, разорванные провода, качающиеся на последнем гвозде вывески магазинов, блёстки битого стекла на тротуарах, трупы на улицах, во дворах, в развалинах, трупы женщин, стариков, детей, красноармейцев и… строй гитлеровцев в парадной форме во главе с очкастым сухопарым генералом в белых перчатках и с лёгкой усмешкой победителя.

— Неужели шатия восторжествует, а?

— Что с вами, товарищ командир?

— Да ничего, Сулима… — Я очнулся от дурной и нелепой, страшной мысли. — Сулима, для чего нужна карта командиру?

— Как для чего? — недоумённо спросил он. Потом, немного подумав, начал, как на экзамене: — Карта нужна командиру для того, чтобы он всегда мог ориентироваться на местности, изучить и оценить условия местности для организации боя…

Я в это время отгибал половину склейки карты по самый обрез, где кончался тыловой район нашего полка, — это было в 3—4 км позади Крюкова.

— Дайте мне перочинный нож, — прервал я Сулиму. Он вынул из своей полевой сумки раскрытый нож. Я аккуратно разрезал карту и протянул половину её Сулиме. — Нате, сожгите. Нам больше не понадобится ориентироваться и изучать местность восточнее Крюкова.

Лейтенант скомкал плотную бумагу и бросил её в топку маленькой печурки...»

Пройдя всю войну, Марк Лисянский побывает в поверженном Берлине, после будет жить и работать, писать стихи, многие из которых станут текстами песен композиторов Мокроусова, Островского, Пахмутовой, Фельцмана.

Бауыржан Момышулы тоже пройдёт всю войну, станет командиром дивизии, в послевоенное время будет преподавать тактику и оперативное искусство в военной академии имени Молотова.

Несколько стихотворных строчек. Написанных кровью тех дней. Видите? Это совсем не «заказная история про бесконечные подвиги».

Вы видите?

Вы не можете не видеть.

И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.